В моих ладонях дымятся перья
Убитых песен, забытых сказок
Во рту - осадок вчерашних вёсен
Чужих посадок, я бесполезен
Жизнь как колебания маятника. Ты прикладываешь усилия, чтобы толкнуть его. Но с гораздо меньшей силой он возвращается назад. А если его не трогать, колебания прекращаются вообще. К этому надо привыкнуть.
Но теперь я не могу дать ответ на основополагающий вопрос - "чего ты хочешь?" И самое главное - "зачем?" А мог ли раньше? Когда ты влюблен - естественно хотеть быть рядом с человеком, удержать его рядом. Но единственно правильно ли это, равно как ограничивать его и пытаться, отсекая какую-то его часть, переделать под себя - рубить крылья и гасить свет?
Правда в том, что вслед за Майком мне хочется повторить последнюю строчку из "Золотых львов". Остальное, наверное, не имеет значения, и со временем как все плохое забудется. Все пройдет: и печаль, и радость. Подвести черту.
Пойду и
зас накурюсь. Праздник же, в какой-то степени профессиональный. Только никогда ему по сути и не радовался.
Много букв из ЧКААллуа.
Похожая на пламя, быстрая, порывистая, сильная, то взрывающаяся смехом, то вдруг мрачневшая - костер в ночи, одаряющий всех своим теплом и светом. И красота ее делала других красивее: так один светильник зажигается от другого.
Аллуа.
Разумом он понимал, что она, равно дарящая своей приязнью всех, еще ребенок, что глубокие чувства недоступны ей; и все же хотел, чтобы она была - его. Навсегда. На всю вечность. Даже такая - беззаботная, беспечная, никого не дарившая любовью сердца, знавшая только мимолетную весеннюю радость влюбленности-айири. Не мог он жить без нее - без ее света, без этой солнечной радости огненного горного мака-лайни.
Она не избегала его - но и не искала встреч; не принимала от него венков в дни весны, смеясь, ускользала, как живое серебро меж ладоней. Нельзя сказать, чтобы Соото ей не нравился - просто в глубине души она считала его слишком невозмутимым, слишком спокойным и чуточку скучным. Он иногда ловил себя на мысли, что она любит его не больше, чем бельчонка или детеныша лани. Но, наверно, и не меньше. Он пытался удержать ее - но как?
- Нельзя же любить всех, Ллуа... когда-нибудь тебе придется выбрать кого-то одного...
- И этим “одним” непременно должен быть ты, да? Да? - она рассмеялась. - А почему ты, почему не Гэлрэн? Почему не Альд или Наурэ?
Здесь она слукавила; Наурэ казался ей таким же серьезным и скучным, как и Соото.
- Потому что я люблю тебя, Ллуа! Я! И я хочу, чтобы ты была со мной, только со мной!
Она посмотрела на него озадаченно, сдвинула брови в раздумье:
- Понимаешь, - сказала искренне и серьезно, - я так не могу. Я не могу принадлежать. Огонь не запрешь. И свет лишь тогда свет, когда его видят.
- Но ведь ты нужна мне! Почему ты не хочешь идти со мной?
- Ты хочешь, что я шла не с тобой, а за тобой, как на веревке. И разве другим я не нужна? Ты же не видишь меня равной. Ты никого не считаешь себе равным. И не хочешь стать другим. А я так не могу...
- Нет, Аллуа, нет!.. Небо, с чего же ты взяла... нет, это не так... я... я сделаю все, что ты захочешь, я изменюсь... Это правда, поверь мне! - с искренней горячностью выдохнул он; страх потерять ее обжигал каленым железом. - Я ведь люблю тебя...
Она покачала головой.
- Нет. Не меня - себя. Откуда ты только взялся такой...
Размышляя после, он со спокойной грустью сознавал: ей, юной огненной птице, слишком страшно было потерять свободу - настолько, что и смутный призрак неволи пугал ее.
Понял.
Легче не стало.